Бурлацкой тропой.
Так
и не сбылась давняя Ванина мечта-побывать в городе на ярмарке.
Семнадцатилетним подростком ушел он в бурлацкую артель. От Самары, по
вековой тропе, протоптанной бурлацкими ногами-босыми, в опорках, в
лаптях,-проторенной и в вязкой глине, и в камне, и в песке,-тянула
артель баржи против течения, вверх по Волге.
Вставали засветло, жгли костры. Варили
похлебку в общем котле, сдабривая ее кусками каменной соли, что везли
купцы с Баскунчака. Умывались волжской студеной водой. Иван был равным
в артели. Телом литым вышел он крепче большинства своих товарищей. Со
стороны казалось, что он им ровня. Первое время с непривычки ныла
грудь. Захватанная, почти черная лямка оставляла глубокий красный след
на смуглом теле. А потом - ничего. Потом - пообвык, и старшой уже
ставил его впереди ватаги, как самого дюжего, самого сильного.
Спали вповалку. С головной баржи притаскивали
охапки соломы. По утрам от жесткого ложа каменело тело, болели
мускулы.
- А ну, робята, выходи, кто хошь. Поборемся,-
предлагал Иван, с хрустом расправляя затекшие, онемевшие члены.
Первым выходил Никифор Харитонов-высоченный,
широкий в кости мужик, которого в артели прозвали Оглоблей.
- Давай, помнешься малость,- говорил Никифор,
скидывая рубаху и обнажая атлетическую грудь, всю в рубцах и шрамах-от
работы и драк. Припасены были у ватаги на сей случай широкие кожаные
пояса. Борцы перепоясывались, и начиналась потеха.
Никифор был трудным противником. Считали его
бурлацким чемпионом. Не только силою брал он, но и знанием многих
приемов поясной борьбы, ловкостью, удивительной в этом громадном
медвежеобразном теле.
Первое время вызывал он. И Ваня, бывший еще в
артели новичком, однажды решительно принял вызов.
Оглобля неспешно оглядел ладную фигуру
подростка, хмыкнул и предупредил:
- Только смотри, нюни-то не распускай.
- А я привычный.
- Ну, держись, привычный!-широко ухмыльнулся
Никифор и стал мягко, совсем по-кошачьи, наступать на Ивана.
Вот он резким движением вскинул руки.
Железной хваткой легли они на пояс. И не успел Ваня опомниться, как
лежал на земле, недоумевая, а над ним, тяжело сопя, стоял довольный
Никифор.
- Вот, брат, как по-нашенски,- весело
произнес Оглобля. Кругом, добродушно посмеиваясь, стояла ватага.
- Это как же! Это не по-честному,- обиделся
Иван, потирая ушибленные при падении бока.
- Прием называется. С ним тебя хошь кто к
земле припечатает,-перестав улыбаться, объяснил Никифор.- И бороться
надо умеючи. На одну силенку надежа плохая.
Иван был задет за живое. А на утро следующего
дня он уже снова стоял перед Никифором в кругу подзадоривавших
товарищей.
На этот раз он был настороже, внимательно
следил за каждым движением своего опытного противника. Они топтались
друг против друга, как два рассерженных медведя. Никифор выжидал.
Наконец он сделал выпад, но Заикин упредил его. Борцы сплелись в
железных объятиях. Оба тяжело дышали. Тела стали скользкими от пота,
но ни один не поддавался. Так и стояли они, сжав друг друга руками,
напряженными до дрожи.
Кружок зрителей сдвинулся теснее.
- Дожми его, Никишка, дожми!
- Держись, Ванюха, не поддаваясь!
- Гляди, Никиш, он те шею-то свернет.
- Да, нашла коса на камень!
Так стояли они минуту, другую, третью...
- Будя, пусти,- прохрипел Никифор. Тяжело
дыша, он шагнул в сторону, выпрямился и дружески хлопнул Ивана по
плечу.
- Дубок! - восхищенно пробасил он.
- Эй, на берегу! Чего стали, черти лыковые! -
крикнул артельщик с баржи.-Тяни с богом!
И бурлаки впряглись в лямку. Ватага зашагала
по тропе. Никифор затянул:
Эй, дубинушка, ухнем!
Эй, зеленая, сама пойдет...
Артель дружно подхватила. И над Волгой,
нестерпимо сверкавшей в лучах умытого солнца, над крутым, изрытым
ветрами левым берегом, уносясь на широкий плес, полилась раздольная
бурлацкая "Дубинушка".
...сама пойдет, подернем, подернем, да ухнем!
Ходили бечевой до поздней осени, до той поры,
когда задули с севера сердитые холодные ветры и по утрам у самого
берега стал намерзать тонкий хрусткий ледок. С каждым днем он крепчал,
норовя отойти подальше, захватить побольше. Волга еще бурлила, даже в
запанях, где вода была спокойнее, свинцовей и загадочней. Но уж
чувствовалось-зима недалече.
За эти несколько месяцев Иван заметно подрос,
повзрослел. Под ситцевой рубахой вздулись мускулы - вот-вот
расползется она. И уж Никифор, самый сильный в ватаге, и не только в
ней, а и среди всего бурлацкого люда между Царицыном и Самарой, не мог
выстоять против него.
Оглобля считал его своим крестником,
относился к парню с отеческой заботой, старался уберечь от всякого
лиха, всякой беды.
Никифор учил Ивана бороться, показал ему все
приемы, даже те, которые составляли его гордость и помогали ловко и
неприметно для стороннего глаза укладывать противника на обе лопатки.
- Таперича ты, Ваня, должен быть
первым-силачом у нас на Волге,-.не раз говаривал Никифор. --Ты всю
борцовскую науку превзошел. Конечно, на ярманках все больше
по-господски борются: разные там туше-куше, туры да прочие фигуры. У
них там хитростев немало. Но, браток, у тебя против тех хитростев сила
во какая! - и Никифор любовно хлопал Ивана по литой могучей шее.
Да, силы Ванятке Заикипу было не занимать.
Случалось, он взваливал на свои плечи по два пятппудовых мешка с
зерном и волок их добрую сотню саженей, на потеху ватаге гнул пальцами
медные алтыны. Но, несмотря на редкую свою силу, был он характера
смирного, с товарищами делился последним, в обиду никого не давал.
Как-то раз Никифор пришел с пристани
хмельной, буйный. Заметив, что один из ватажников усмехнулся, глядя на
него, пришел в ярость.
- Ты што рыло кривишь? Аль не нравлюсь?
Ватажник Семен Федосеев-бородатый, щуплый, лет сорока мужик, обычно
неразговорчивый и все чему-то улыбавшийся, поднял на Никифора
удивленные глаза и лениво сказал:
- Ну чего прилип? Ложись-ко спать лучше, коли
нализался.
Никифор шагнул вперед, рыча:
- А я допрежь того тебя спать уложу, гадюка!
- Ты, Никита, не воюй. Семен-то правду
сказал,-вступился Иван, поднимаясь и загораживая ему дорогу.
- Нишкни, мозгляк!
- Погоди! Ты со мной поговори,- не унимался
Иван.
- Не встревай, убью! - захрипел Никифор.
Пьяные глаза его налились мутной злобой. Лицо перекосилось. Он был
страшен.
Все было делом одной секунды. Мгновенно
пальцы Ивана сжали запястье Оглобли. Сжали с такой силой, что огромный
мужик невольно вскрикнул от боли. Тотчас протрезвев, он весь как-то
обмяк, ссутулился и, не сказав ни слова, повернулся и улегся на ворох
пыльной соломы. Улеглись и ватажники, повскакавшие с мест в ожидании
драки.
- Ну, вот и угомонился,- тихо сказал Иван.-
Никита, он хороший, только вот как хлебнет лишку- себя не помнит. Ты
уж ему прости,- обратился он к Семену, все еще бурчавшему себе что-то
под нос.
В октябре, когда по Волге ходили уже только
одиночные пароходики, с треском ломавшие тонкий припаи у пристаней,
артель распалась. Разошлись кто куда: одни подались в Царицын
грузчиками на железнодорожный склад, другие - в дровоколы, третьи
отправились в Саратов. Прошел слух, что там нанимают рабочих на
уральские заводы за казенный харч и сверх того красненькую в месяц.
Распрощались и Иван с Никифором. Никифор
решил ехать к брату в Нижний.
- Браток у меня старший пекарь,-
словоохотливо объяснял он.- Авось куда-нибудь пристроит. Обнялись и,
смущенно улыбаясь, расцеловались.
- Прощай, Ваня, приведет бог-свидимся. С
холстинным мешком за плечами зашагал Ваня Заикин в родное Талызино. О
другом пути он не думал.
