Глава №8
ЧЕГО НАМ СТОИТ ПОРАЖЕНИЕ.
Я, возможно, и не брался бы за главу с таким
названием, если бы не прочел в одной из книжек известного штангиста и
ученого Аркадия Воробьева о том, каким он увидел меня на Олимпиаде в
Москве. Если помните, я рассказывал в начальной главе, как пришлось
«гонять вес» и чем все это кончилось. Вот что пишет об этих событиях А.
Воробьев:
«Сначала о Ригерте. Как известно, он давно уже
победно освоил категорию до 100 килограммов, а на Олимпиаде вдруг
«вспомнил молодость» — перешел в вес до 90 килограммов. Почему?
Думаю, причину этого неожиданного «финта» нужно
искать в силе 20-летнего болгарского атлета Румена Александрова. Наш
Геннадий Бессонов на чемпионате Европы вынужден был уступить натиску этого
спортсмена. Ждали, что к Олимпиаде болгарин сильно прибавит. Как быть?
Если даже чемпион мира терпит поражение, то кем тогда закрыть вес?
Оглянулись. Посмотрели. Прикинули. И вспомнили о Ригерте. Этот может.
Например, в 1978 году на чемпионате мира, выступая в весе до 100
килограммов, Давид набрал 390 килограммов, а на первенстве Европы в
категории до 90 килограммов— аж 397,5. И оба раза стал чемпионом.
В общем, когда система объективного отбора
отлажена недостаточно хорошо, в действие вступает тот самый тренерский и
административный волюнтаризм, о котором мы уже говорили.
Теперь о самой сгонке. В любом случае дело это
чрезвычайно рискованное, особенно тогда, когда «дистанция» между
категориями 10 килограммов. Готовясь к старту, атлет в последние дни очень
мало ест, а воду расходует так, словно он потерявшийся путник в Сахаре, а
ближайший колодец неизвестно где. Добавьте к этому русскую или финскую
баню, после жара которых вода и рай воспринимаются как одно и то же. Аи
пить-то нельзя.
Не вдаваясь в дальнейшие подробности, скажу, что
после сгонки атлет нередко становится почти больным. Его мучают жажда,
бессонница, голос становится хриплым, появляется беспочвенная
раздражительность. Спортсмен ощущает слабость и апатию. Поэтому в принципе
большую сгонку веса мы отвергаем, решаясь на нее лишь в отдельных
исключительных случаях.
Но раз уж дело до сгонки все-таки дошло, тренеры
не должны вспоминать, как атлет выступал «бывалыча», не должны, отрекаясь
от действительности, результаты, показанные в одном весе, автоматически
проецировать на другой. Они должны отдавать себе отчет в том, что вместе с
собственным весом атлет теряет силу, теряет бойцовские качества,
уверенность в себе. Им в такой ситуации следует проявлять особую
тактическую осторожность: медико-биологическими мероприятиями помогать
спортсмену сохранить свои лучшие качества.
В первом подходе, когда Давид почти вырвал вес,
его вдруг повело, перекосило, и, не в силах бороться, он выпустил снаряд
из рук. И так с небольшими вариациями до трех раз.
Потом, когда я спросил у него, почему штанга не
пошла, он сказал:
— Не мог как следует тянуть. У меня мышцы рвались
на задней поверхности бедра.
Действительно, при сгонке веса заметно нарушается
водно-солевой обмен, вязкость крови увеличивается, вследствие чего
появляются мышечные судороги, в мускулах ощущается покалывание. Но эти
явления давно известны. Мы давно научились с ними бороться. Так, скажем,
даже простой прием одного грамма хлористого натрия в значительной мере
предупреждает мышечные спазмы. Однако профилактических мероприятий, не
знаю уж почему, проведено не было.
И все же Ригерт, вероятно, мог бы неплохо
выступить, не добавься ко всему этому авантюрная тактика выступления. У
Давида не было никаких оснований начинать так, как он начал — со 170
килограммов. Конечно, со стороны это выглядит весьма эффектно. Все
заканчивают рывок, а фаворит только выходит на помост. Однако подобный
эффект достигается лишь тогда, когда атлет поднимает вес.
В этой категории, как в доме Облонских, все
смешалось. Александров, от которого ожидали мощного натиска, выступил
гораздо ниже уровня возлагавшихся на него надежд. А 170 килограммов, на
которых споткнулся наш атлет, в конечном итоге подняли всего два атлета.
Именно 170, не больше. В общем, не было никакого резона затевать эту
бездарную «показуху». Нужно было хладнокровно играть в свою игру. Добавлю,
что в этой весовой категории, единственной из всех, мировых и олимпийских
рекордов установлено не было.
Кто определяет, с какого веса стартовать? Прежде
всего спортсмен и его тренер. С них главный спрос. Именно с них, а не
только с одного тренера.
В своей неудаче Ригерт во многом виноват сам.
Понимаю: перевод в другой вес, указания тренера... Но ведь сам-то он не
робот, а опытный спортсмен, который должен всегда иметь свое мнение,
рассчитывать каждый подход до мелочей, болеть душой за свой результат.
Юрий Власов, наблюдавший крушение Ригерта, когда
все было закончено, сказал мне:
— Я не завидую Давиду! Это сколько же нужно
перенести! Я вот после Токио не мог отойти целый год. Проигрыш снился мне
по ночам.
И я поначалу подумал о том, что Ригерт переживает
большое горе. Я ошибался. Давид был совершенно спокоен. Отнюдь не напоказ.
Похоже, ему и в голову не приходило винить в поражении некоего Ригерта. И
это задело меня почти так же сильно, как и его досадный «ноль».
Честно сказать, я не очень ясно помню те минуты.
Кажется, Воробьев ко мне подходил. Говорил вроде по-доброму о сгонке веса,
о травмах. Пытался утешить.
Но мне в то время утешения не нужны были. Ничего
мне не нужно было.
Да и днями позже... Приехал домой, посмотрел на
себя в зеркало: черный, худой, на виске белая прядь откуда-то взялась.
Чуть что не так мне скажут — нервная волна поднимается, какое-то
бешенство. Стал со стороны за собой наблюдать — ну словно пес
затравленный! Любая мелочь меня задевает. Понял, что это заболевание.
Доктора определили сильное нервное истощение. Лег в больницу. Через три
недели ничего, отошел.
Неудачу в Москве я пережил, пожалуй, тяжелее, чем
в Мюнхене. Но быстрее. Мюнхен постоянно довлел надо Мною, там я был
должник. А здесь, в Москве, сделал все, что мог. И не моя вина, что так
получилось, повторю это вновь.
Да, Мюнхен висел надо мною долго. Помню, с каким
жутким ощущением подъезжал к дому — после таких поражений мне возвращаться
еще не приходилось. И хотя ко мне относились с пониманием, старались никак
не напоминать о срыве — все равно. Мне казалось, что все надо мною
исподволь посмеиваются. Я стал очень мнителен и раним: кто-то не так
поздоровался — уже трагедия. Ага, Давид Ригерт, тебя в упор замечать не
хотят!
Еще в Шереметьеве объявил Плюкфельдеру, что спорт
оставляю навсегда. Представляю, что он пережил за все эти дни. А тут еще
такое заявление. Но Рудольф Владимирович, зная мой импульсивный характер,
был, по-моему, готов к такому повороту. Он не стал спорить — к чему, если
человек вне себя? Сказал только, :что он тоже в свое время хотел бросить
штангу, когда ехал на Олимпиаду в Рим за верной золотой медалью (все
газеты ему пророчили первое место, знакомая история!), а вернулся с
тяжелой травмой спины. А потом успокоился и передумал; ведь до следующей
Олимпиады всего четыре года! Но ведь мне, говорил Плюкфельдер, в ту пору
было 32 года. А в твоем возрасте многие только начинают поднимать штангу.
Нет, не исцелили меня эти слова. Но все-таки я
принял их к сведению.
После Мюнхена я почувствовал, что изменился
характер. В нем уже не стало легкости. Прежде любил поговорить; бывало,
после крупных соревнований ночь напролет обсуждаем их с друзьями, строим
всякие планы. Теперь могу обойтись двумя-тремя словами в день. Даже
почерк, и тот переменился. Заметил это, когда в сберкассе не признали мою
подпись: не ваша, говорят. И все! Три раза пришлось выводить свою фамилию,
с трудом убедил, что это все же я расписывался, только чуть раньше. Прежде
буквы были закругленные, теперь стали какие-то угловатые. Не железные мы.
Это штанга железная.
Помню, в дни триумфа в олимпийском Монреале
попался мне номер «Советского спорта» со статьей, где говорилось о тех
спортсменах, которые здесь, на Олимпиаде, взяли реванш за свои предыдущие
неудачи. Обо мне тоже упоминалось. Статья задела, тронула сердце, и я
решил ее внимательнее прочесть дома, здесь все равно не дадут:
поздравления, приемы, интервью, снова поздравления, опять интервью — дело
известное. Да и не хотелось особенно ни над чем задумываться, честно
говоря, и так до Монреаля передумал немало — неужели не заработал
небольшой отдых? Фанфары, правда, не так будоражат кровь, как в дни былые.
И не надо, и хорошо. Я же сказал, хочу отдохнуть.
Но потом, дома, не раз перечитывал
корреспонденцию под названием «Для смелых сердцем», удивляясь: как они
сумели, два журналиста, Александр Кикнадзе и Михаил Супонев, написать в
олимпийской сумасшедшей суете такую глубокую вещь? Я уважаю людей, которые
умеют здорово работать. Итак, некоторые выдержки из газеты.
«Вот Валерий Шарий. Этакий неулыба. Не мюнхенская
ли Олимпиада отучила его улыбаться? Что было в Мюнхене! Забыть бы об этом
на веки-вечные, вычеркнуть из жизни и из памяти. Тогда в сердцах он дал
себе слово не прикасаться к этому проклятому шершавому грифу, от которого
одни ссадины на ладонях и в душе. И один из нас, много лет знающий Шария,
надолго запомнил беседу с ним вскоре после Мюнхена: «У меня просто не
найдется сил испытать все это заново».
Но есть великий двигатель на этом свете. Имя ему
— незамутненное спортивное честолюбие. О нем написано много, но никто,
кажется, не сказал лучше, чем Юрий Власов в книге «Себя преодолеть». Тот
самый Власов, который окончательно сформировался как личность не после
ослепительной победы 10 сентября 1960 года в Риме, а после оглушительного
поражения на следующей, Токийской Олимпиаде. Поражения, которое дало ему
такой комплекс впечатлений, разочарований, переживаний и мыслей, которые
способны были помочь создать те правдивые книги, что вышли из-под его
пера.
Итак, Шарий после Мюнхена. Все было против него.
Восходила новая звезда — Владимир Рыженков. Казалось, его рекордам жить
долгие, долгие годы. Шарию же предоставлялись две одинаково сомнительные
возможности: уйти или превратиться в робкого спутника новой звезды. Он
выбрал третий путь — самоутверждения. Единственный путь, который способен
был привести его в Монреаль. Мы говорим о монреальском триумфе Шария не
для того, чтобы сентиментально утешить неудачника. Люди, пробившиеся на
Олимпиаду, знают меру вещей, знают, что к чему в этом спортивном мире.
Сегодня мы можем по-новому посмотреть на то поражение Шария. Были ли в нем
ростки грядущей победы? Да, и в этом не может быть никаких сомнений.
Сквозь дырку «баранки», заработанной, на помосте, многое виделось
по-иному. Он узнал не только истинную цену некоторым из тех, кого считал
своими товарищами и тренерами тоже. Он понял истинную цену настоящим
друзьям и своему тренеру Павлу Зубрилину, который больше него верил в
ученика. И помнил слова старого друга, экс-чемпиона Европы по штанге в
тяжелом весе Евгения Новикова, рано ушедшего из жизни: «Ты еще не знаешь
Себя».
То поражение научило осмотрительности, великому
искусству соизмерять свои силы с возможностями соперников и дало главное —
упорство, которого хватило бы на троих. И весь мир увидел теперь
счастливую улыбку человека, который, казалось, отучился улыбаться. На
скольких миллионах телеэкранов размножилась она разом по всем континентам!
А Давид Ригерт? Казалось, грохотом своих
рекордных штанг он хотел заглушить в памяти людей воспоминания о его
мюнхенском фиаско. Несколько дней назад, накануне выхода на помост, он
сказал своему близкому товарищу:
— Не беспокойся. То, что было, не повторится.
…Но Олимпиада перестала бы быть Олимпиадой, если
бы приносила одни только радости. Ее свойство в том, что она одаривает
целым спектром эмоций.
Источник спортивного прогресса — победа и
рекорды. Но бывают ли они без поражений, проигрышей и потерь? Приступая к
этой статье, мы меньше всего думали об унижающем всепрощенчестве. Есть
поражение, заслуживающее по-спортивному сурового обсуждения и осуждения
тоже. Но есть поражения и иные, несущие в себе ростки грядущих побед. Все
дело в том, чтобы из каждой неудачи всегда делались правильные выводы и
извлекались уроки.
Есть в Мехико, в антропологическом музее, картина
«Ацтеки играют в мяч». По преданию, проигравшие кончали счеты с жизнью и
превращались в богов.
Запомните это: в богов превращались не
победители, превращались побежденные, постигшие мудрость земного бытия».
Иной раз прочтешь статью, в которой вроде и твоя
любимая штанга грохочет так, что перепонки лопаются, и сравнения там
смелые, на грани риска, и слов хвалебных в твой адрес достаточно.
Прочтешь, и тут же забудешь.
А такую заметку, выскочившую вроде бы с пыла, с
жара олимпийского огня — ее не забудешь. Но только я подозреваю, что
Кикнадзе и Супонев не один день ее писали, а может быть, не один год.
Потому-то они и заставляют даже нас, людей, привыкших к барабанному бою,
призадуматься. И не только о штанге. И не только о спорте. А стало быть,
это — хорошая журналистика.
Если жизнь поворачивается к тебе другой стороной,
пусть теневой, это ведь все равно познание жизни, верно? А оно не может
быть лишним для думающего человека. Не спеши проклинать судьбу. Поживи
немного в новом качестве, присмотрись. Столько откроется интересного! Вот
люди, которые вчера бросались тебе на шею и не знали, как набиться в
гости. Сегодня они холодно кивают и обходят твой дом стороной — теперь у
тебя не то чтобы дурная, но какая-то сомнительная, по их мнению,
репутация. Вот друзья, которых удивительно немного в такие дни. Однако они
удивительно прежние, и ты отдыхаешь с ними душой.
В эти дни ты едва ли не с отвращением
перелистываешь статьи и журналы, где пишут о каком-то несравненном силаче
с канатами вместо нервов. И понимаешь, что всю эту «беллетристику» впредь
не надо слишком принимать всерьез. К сердцу, во всяком случае, не
подпускать.
...Никогда не рычу на посторонних в зале,
наоборот, мне веселее, когда есть свежий человек: пусть посмотрит, какая
это замечательная вещь — тяжелая атлетика! Тренируюсь всегда с
настроением. Но раз на раз не приходится. Как-то на тренировке
почувствовал себя не в своей тарелке. Голова разболелась невыносимо! Плохо
залечил недавнюю простуду, что ли... Короче, дело у меня идет со скрипом.
— Так брось штангу, не мучайся! — воскликнул мой
знакомый, узнав, в чем причина.— Какая же польза от такой тренировки?
Брось... Это легче всего! Но я знаю, как оно
бывает: один раз бросишь, потому что болит голова, второй — плечо, третий
— колено. У нас в мире спорта есть люди, у которых постоянно что-нибудь
болит. И об этом все знают, кому надо и не надо.
А помните, как наставлял запорожцев перед походом
старый кошевой атаман в «Тарасе Бульбе»? «Если цапнет пуля или царапнет
саблей по голове или по чему-нибудь иному, не давайте большого уважения
такому делу. Размешайте заряд пороху в чарке сивухи, духом выпейте, и все
пройдет, не будет и лихорадки; а на рану, если она не слишком велика,
приложите просто земли, замесивши ее прежде слюною на ладони, то и
присохнет рана».
Я к тому, что «большого уважения» нашим травмам и
болячкам давать не надо: они, это любому спортсмену известно, всегда при
нас, не одна, так другая. Человек не рассчитан, чтобы по двести
килограммов держать на вытянутых руках. Это не для каждого. Ну а кто
находит в этом удовольствие и даже жить без этого не может, пусть уж тогда
не ноет. Вот сейчас отдохну маленько, подойду да как рвану эту упорную
железяку! Клин клином — вот это мужской разговор!
Вспоминаю, как долго не мог я заходить в зал
тяжелой атлетики. Грохот штанги раздражал, разговоры о ней казались
глупыми и бессмысленными. А цифру 160 если услышу, со мною чуть плохо не
делается. Тренироваться? А зачем? Я же сказал Плюкфельдеру, что со штангой
покончено. Так продолжалось и месяц, и второй. Жизнь проходила в серых
тонах, вкуса к ней не ощущалось. На шахте «Южная», где я в то время
работал электрослесарем, ребята разговаривали со мной о чем угодно, кроме
спорта. Я лишний раз убедился, что у простых рабочих душевного такта
больше, чем у иных профессиональных спортивных руководителей.
Потом вроде начал отходить. Рискнул возобновить
понемногу тренировки. Прихожу в зал, ребята «железо ворочают», шутки у
них, как всегда. Близко мне это все и дорого, но чувствую — за штангу
браться не хочется. Не тянет, и все. А с таким настроением лучше дела не
начинать.
Так продолжалось вплоть до декабря 1972 года, когда в Шахтах начался
республиканский тренировочный сбор перед Кубком СССР. Ребята съехались со
всей России, знакомых много, друзей. Весело так в зале стало, и даже меня
захватила предстартовая атмосфера. Провожу вместе с ними одну тренировку,
вторую, третью — все вроде идет нормально. Решил готовиться к
соревнованиям. Вес, правда, маленький у меня — 80 килограммов нет.
Типичный средневес. Но, может, это и к лучшему?
Надоело мне в последнее время в полутяжелом весе
самому с собой соревноваться. Интерес стал пропадать. Чем все это
кончилось — известно. А у средневесов сейчас в отличной форме Володя
Рыженков, силен рекордсмен мира Валерий Шарий, есть и другие прекрасные
штангисты. Схватиться с ними, прочувствовать борьбу — вот что мне сейчас
по-настоящему необходимо! Доказать всем, и в первую очередь самому себе,
что жив еще штангист Давид Ригерт!
С такими мыслями ехал я в Сочи на последние
соревнования памятного, даже слишком для меня памятного 1972 года. И чем
ближе подходил поезд к этому южному городу, тем полнее отдавался я
знакомому, волнующему кровь предстартовому чувству.
Специальный корреспондент «Советского спорта»
написал в эти дни в своем первом репортаже из Сочи, что после Олимпиады в
Мюнхене Ригерт похудел, побледнел, и взгляд его, обычно дерзкий и веселый,
стал каким-то примиренческим. Действительно, пальто болталось на мне как
на вешалке, но насчет примиренческого взгляда — я бы не сказал. Это,
наверное, показалось. Ничего я так не хотел, как драки.
Но чтобы ко мне меньше приглядывались и строили
всякие умозаключения, старался из гостиницы выходить пореже. Со своими
больше сидел, с ростовчанами.
Удивлялись все моему собственному весу: 78,5
килограмма! Согнать еще 3,5 килограмма — можно выступать в полусреднем
весе! Ребята только головой крутили, дивясь, как это полутяжеловес может
стать в столь короткий срок полусредневесом.
К сожалению, я хорошо знал, как это бывает. Но за
недельку в Сочи заметно поправился и к дню старта почувствовал себя
готовым к борьбе.
Об этих очень важных для меня соревнованиях в моем дневнике написано
немало. Если хотите, приведу часть записей.
«...24 декабря, воскресенье. Вес с утра 81,7.
Хороший завтрак: два сырых яйца, два бифштекса без гарнира, 200 г сметаны,
одна чашка кофе, 150 г боржоми.
Взвешивание с 9 часов утра. Вес 81,950. К. параду
участников почувствовал прилив энергии, тепло. В общем, нормальное, даже
хорошее соревновательное состояние. Если вчера чувствовал легкую
усталость, неустроенность, то сейчас, этого как не бывало. Есть желание
драться. Рудик молчит, значит, уверен во мне или делает вид, что уверен.
(Не удивляйтесь, что я так назвал своего тренера, Рудольфа Владимировича.
Это — для себя. Мы ведь давно уже сроднились...)
...Сегодня — первые в Союзе крупные соревнования
по программе двоеборья. Жима больше не будет.
...Осталось десять подходов. Начинаю разминку:
жим из-за головы 50 кг, 2 подхода по 5 раз. Рывок в стойку: 90 кг — 3
подхода, 110 — 2 подхода, 130 — 2 подхода. Рывок в сед: 130—1 подход,
135—1 подход, 145—1 подход.
Мышечное чувство хорошее. Решаем начать со 155 кг
вместо первоначальных 150.
1-й подход. Копия первого подхода в Мюнхене!
Легко вырываю штангу, а при вставании роняю за голову. Доработки ногами
нет — вот в чем ошибка! Это подсказывает Плюкфельдер, я теперь тоже
чувствую.
2-й подход. Старался исправить эту ошибку и
сделал еще более грубую. При подходе к штанге кто-то сзади крикнул:
«Спиной тащи, спиной!» Знаю, что это неправильно. В какой-то момент
чувствую раздражение — и все-таки начинаю рывок. И конечно, «мимо», ничего
похожего! Надо было выпрямиться и продумать все сначала, только после
этого рвать. Потерял подход!
К третьему подходу настраиваемся с тренером
дельно, без напоминания об ошибках. Говорим только о том, что надо делать.
И подход получается отлично!»
Между прочим, вести дневник мне посоветовал
Плюкфельдер еще в начале нашего знакомства. Многие молодые атлеты
пренебрегают этим — и зря. Память наша может упустить многое из того, что
сейчас кажется незабываемым. Дневник же — прекрасная форма самоконтроля,
он учит анализировать свои достижения, видеть себя со стороны. Ссылки на
занятость — несерьезны. Были бы желание и привычка, а время, чтобы вести
дневник, всегда найдется.
Эти записи, например, делал в перерыве между
подходами к штанге, примостившись со своей толстой тетрадью в уголке
тренировочного зала. И вот сейчас, листая дневник, живо ощущаю атмосферу
переполненного сочинского цирка, как будто Кубок СССР проводится в нем
только вчера...
Ранее я уже упоминал, что именно на этих
соревнованиях впервые стал рекордсменом мира москвич, мой хороший друг,
Владимир Рыженков. Володя поднял в рывке 159,5 килограмма! С помоста он
летел в объятия тренера как птица. Я тут же заказал 160. Я заказал бы этот
вес независимо от того, поднял Рыженков 159,5 или нет. 160 — вот цифра,
которая меня по-настоящему интересовала в этот день. Я должен был
рассчитаться с нею за Мюнхен. Там я не смог одолеть ее, выступая в
полутяжелом весе. Здесь я справлюсь, выступая в среднем!
Ну и настрой у меня был на этот раз! Бросало в
жар и холод, на месте секунду не мог стоять. Чувствую, под шерстяным
одеялом по телу дрожь пробегает. Еще когда шел к помосту, помнил о
мюнхенской «баранке». А взялся за гриф — забыл обо всем на свете.
И вырвал я эту штангу. Точно, легко. В хорошем
стиле. В дневнике записал: «С сегодняшнего дня вес 160 кг ничем не
отличается для меня от любого другого...»
В толчке Володя Рыженков отстал, так что основная
борьба за первенство развернулась у нас с Валерием Шарием. Он тоже горел
желанием реабилитироваться. Говорили, что Шарий готов к мировым рекордам.
Во втором подходе толкнул я 192,5 килограмма
(очень тяжело вставал) и жду, что сделает Шарий в своей последней попытке.
А он заказывает сразу 197,5! Решил идти ва-банк. Как всегда, нам ним
хлопочут тренеры и друзья: один растирает ноги, другой — плечи, третий
протягивает к носу ватку, смоченную нашатырным спиртом. Вот он буквально
врывается на помост, установленный на арене цирка, и через мгновения
отчаянной борьбы со снарядом зрители бурно приветствуют его успех!
Шарий снимает с себя ремень, в восторге бьет им
об пол и, обернувшись, кричит мне и Рыженкову:
— Ну что, друзья? Выиграли у меня? А?! И,
довольный, убегает.
Но тут уж я совершенно позабыл, что еще совсем
недавно штанга была мне противной. Я упивался атмосферой борьбы и азарта.
И без того весь горел, а тут еще Валерка подбавил масла в огонь. Что же,
надо ему достойно ответить, 200 килограммов — это будет, я думаю, хороший
ответ. В среднем весе два центнера еще никто не поднимал. Мировой рекорд —
на 2 килограмма меньше. Вес-то в самом деле нешуточный. «Только,— думаю,—
ноги бы выдержали, только бы из подседа мне подняться. А там штанга никуда
не денется!»
На ноги свои я в последнее время старался не
глядеть, чтобы не расстраиваться. Однако даже эти «спички» на сей раз меня
не подвели. Долго, со скрипом зубов вставал я, даже, кажется, что-то
крикнул против обыкновения. Как правило, я стараюсь не шуметь на помосте,
но тут не до эстетики было — я 200 килограммов вверх тащил! Встал наконец.
Вот именно про такое состояние говорил когда-то Ян Тальтс, что ты «почти
умер», Сознание замутнено, гриф схватил меня за горло, нарушил циркуляцию
крови, и я слегка раскачиваю штангу на ключицах, чтобы кровь прилила к
голове. Сразу стало светлее, момент терять нельзя, и я тут же «стреляю»
штангу на вытянутые руки, и уверенность в том, что она теперь
действительно «никуда не денется», заполняет мне сердце.
Вот что значит выступать на эмоциональном
подъеме! Я ведь последнее время абсолютно не работал над толчком, и
техника была ниже средней, а сила — откуда уж там сила?! Но было желание
вернуться в спорт, в большой спорт, которому отдал лучшую часть своей
жизни. Это оказалось важнее силы.
Как выяснилось через несколько минут, штанга
весила даже не 200, а 201 килограмм. Сумма двоеборья, которую я набрал
(355 килограммов), также рекордная.
Даже не представлял себе, сколько людей болело за
меня в тот вечер! Они сбежались за кулисы — и друзья и зрители, которых я
абсолютно не знал, — и, если бы не Плюкфельдер, наверное, в считанные
минуты совершенно затискали бы меня в объятиях. Конечно, все прекрасно
понимали, что не в рекордах дело — их на моем счету к этому времени было
уже больше двух десятков. Они видели, что человек вновь боролся, страдал и
победил. Не Шария, не Рыженкова — победил себя, «самого большого
неудачника Олимпиады».
Я почувствовал огромное желание работать. Куда
девались сомнения, вялость, апатия! На следующий день мы с ребятами
отправились смотреть состязания полутяжеловесов. От гостиницы «Камелия» до
цирка шли пешком, подставляя головы неяркому, но все равно ласковому
солнцу. Легко дышалось, ноги пружинили, и каждый шаг наполнял меня
энергией и бодростью.
Не в зрительный зал направился я, а прямо за
кулисы, туда, где уже слышался грохот штанги. Давно ли я за версту не мог
его слышать?.. Прогулявшись вдоль разминочных помостов, перекинувшись
словами с сосредоточенными друзьями-полутяжеловесами, я вдруг почувствовал
неудержимое желание... выйти на помост. Ну, раз уж нельзя два дня подряд
соревноваться, то хотя бы потренироваться я могу! И, раздевшись по пояс, я
тут же провел полнокровную, насыщенную тренировку. А когда закончил ее, с
огромным облегчением ощутил, что наконец-то все стало на свои места.
Какая все-таки отличная база была во мне заложена
в олимпийском году! Ведь, по сути, благодаря ей прошел для меня успешно
весь следующий, 1973 год, который журналисты окрестили «годом без
поражений». Действительно, мне удалось выиграть буквально все
соревнования, в которых выступал.
Вновь штанга стала мне послушной, крепко
упирались в помост ноги, и рекорды падали один за другим: в Ташкенте на
Кубке дружбы — три, в Шахтах — три, на первенстве Европы в Мадриде —
два... Первенство мира в Гаване обошлось, правда, без рекордов, но тем не
менее удалось завоевать все золотые медали: в рывке, толчке и в сумме
двоеборья.
