Глава №7
МЕДНЫЕ ТРУБЫ И ЧЕРТОВЫ ЗУБЫ
С журналистами я никогда не выяснял отношений, не
надувался как индюк, если даже писали невпопад. Мало ли что бывает в
работе, а особенно в спешке и суете больших турниров! Ну и мне грех
обижаться на корреспондентов, вниманием они меня не обходили. В сйоих
статьях и репортажах красок не жалели. Я даже удивлялся порой, откуда у
людей берутся такие яркие слова и сравнения. Со временем, правда, стал
более спокойно относиться к самым .смелым образам и эпитетам.
«Он — лев с мышцами Геракла. И в то же время
самый обычный человек. Только у Ригерта в отличие от всех нас, смертных,
давно в кармане секрет борьбы с самыми внушительными громадами металла. И
добиться этого ему удалось благодаря тоннам поднятых на тренировках
снарядов и литрам пролитого пота». «Гадзетта делло спорт» (Италия).
«Лев с мышцами Геракла» — это впечатляет, правда?
Тем более — рядом снимок: Д. Ригерт с медалью на груди, и у самого
медальный профиль, мышцы — огромными буграми. Опытный фотограф снял меня
снизу и добился-таки монументальности, ничего не скажешь! Василий
Алексеев, пожалуй, испугался бы такой фигуры, не признай он мою
физиономию.
«В тот вечер всех любителей тяжелой атлетики
потряс один человек — Давид Ригерт. К его выступлению на помосте вполне
применимы эпитеты, не очень распространенные в штанге — «легкость»,
«элегантность», даже «изящество»... Его выступление было пронизано
невиданной легкостью, даже когда он сражался с самыми тяжелыми штангами».
«Экип» (Франция).
Узнается извечная тяга французов к легкости,
элегантности и изяществу.
«А потом, сокрушив, покорив громадину штангу, он,
широко расставляя ноги, идет вразвалочку шаркающей своей походкой за
кулисы, и могучие его руки болтаются как плети, и казавшееся еще мгновение
назад каменным, гранитным тело, не тело даже, а чудесное изваяние
скульптора-природы, могучее, как говорится, до неприличия красивое его
тело отдыхает, и каждая его клетка дышит легко и горячо, и если ты рядом с
ним, то ощущаешь это дыхание. Дыхание силы, физического совершенства
человека, этого удивительного творения природы и труда. Таким, увидев его
впервые на помосте, запомнил я Ригерта навсегда».
Я тоже узнаю горячее дыхание и могучий
темперамент журналиста Михаила Марина. Вот уж кто умел болеть за своих
героев, словно за самых близких ему людей! И не оттого ли так рано ушел он
из жизни, что наши промахи и поражения острой болью отзывались в его
сердце? Однажды Марин сказал мне, что в Мюнхене, когда я «схватил
баранку», с ним случился инфаркт. Разговор, правда, произошел в суете, на
ходу, и я воспринял слова Михаила как привычное для пишущих людей
художественное преувеличение. Выходит, что я ошибся. Выходит, что
журналисты гораздо внимательнее к нам, чем мы к ним.
Постепенно я все более спокойно стал относиться к
самым ярким публикациям. Жизненный опыт подсказывал, что все это не
слишком надежно, особенно в нашей непредсказуемой спортивной жизни:
сегодня триумф и фанфары, завтра провал — и получи, что заработал. А может
быть, уже немного привык даже к самым лестным словам? Во всяком случае, я
мог порою потерять свежую газету со снимком, с очерком о Давиде Ригерте.
Тут нечем хвастать, это неправильно, не профессионально, я, к сожалению,
поздно это понял. Но так было.
Но ведь так было уже потом. А вначале? Я ведь
упоминал, что карьера моя в большом спорте началась в бешеном темпе: через
полтора года настоящих тренировок у Плюкфельдера — чемпионат мира в
Америке, затем мировые рекорды — и почти двухгодичный (1971— 1972)
триумфальный марш по тяжелоатлетическим помостам и у нас в стране, и за
рубежом. Громкая слава просто свалилась на .меня, и я с наслаждением
подставлял голову под поток комплиментов. И устных — не хотелось никого
прерывать, если даже меня хвалили в глаза. И тем более письменных.
Помню, первый раз написали обо мне в ростовской
областной газете «Комсомолец». Очерк назывался «Давид — крестьянский сын».
С портретом. Взял в руки газету, глянул — сердце зашлось! А заголовок
чудесный, правда? Он меня обрадовал больше, чем сама статья. Памятью о
деревне я очень дорожу, тут журналист попал в самую точку. Нередко, даже
когда стал известным спортсменом, ловил себя на мысли: а своим ли делом ты
занимаешься, Давид Ригерт? Сижу где-нибудь в роскошном холле на берегу
Средиземного моря и думаю, а как я, собственно, попал сюда? И зачем? Я же
крестьянин, крестьянский сын! Должен пахать землю, кормить скот, ходить
вечером в сельский клуб — все это мне близко и дорого. Простая промокшая
под дождем деревушка с тусклыми фонарями согревает мне душу гораздо
сильнее, чем этот мягкий свет из огромной люстры. Никогда не рвался в
большие города, а уж предложений, поверьте, всегда хватало.
Но как это в детской песенке поется: «Каждый
должен делать то, что он делать мастер». Раз я заслуженный мастер спорта —
значит должен побеждать на помосте. Это. не пустое дело, если в твою честь
поднимают флаг Страны Советов и играют ее гимн в Америке или в Европе.
Но я немного отвлекся. Так вот, о
взаимоотношениях с прессой. Я, по-моему, от природы человек общительный и
таким, похоже, останусь. Мой номер в гостинице накануне соревнований на
ключ не закрывается, сюда идут и друзья, и тренеры, и соперники (некоторым
хотелось, как я понимаю, развеять «комплекс Ригерта», побыть со мной в
обыденной обстановке, чтобы потом меньше волноваться при встрече на
помосте). Мне никто не мешает — нужно, значит, заходи. И, скажем, на
интервью склонить меня несложно: устал, не время — все равно вряд ли
откажусь, если чувствую, что человеку это необходимо. Неверно избегать
представителей прессы. Мы любим штангу и обязаны позаботиться о том, чтобы
в нее влюбилось как можно больше людей. Не грех лишний раз поработать на
спорт, он этого стоит.
Так что со многими журналистами за долгие годы
выступлений и тренировок у меня сложились довольно тесные отношения.
Например, с телекомментатором Яном Спарре. Горько сознавать, что мы больше
не услышим его темпераментный тенор. Ян Янович не скрывал своей горячей
симпатии к штангистам, он и сам занимался когда-то этим видом спорта, да
помешало тяжелое увечье. Сын прославленного в довоенные годы силача Яна
Спарре, Ян-младший отличался беспредельным оптимизмом, нам легко с ним
работалось. Он верил в советскую тяжелую атлетику, верил в ее людей и всем
сердцем желал, чтобы их узнали и полюбили миллионы телезрителей. Ну а уж
тонкости «железной игры» Ян знал досконально, его репортажи были
грамотными и эмоциональными. К сожалению, второго Спарре на нашем
телевидении что-то не находится.
В канун Олимпиады в Мюнхене вышел очерк, который
несколько насторожил меня. Правда, на мгновение, не более. Показалось, что
не ко времени он все-таки написан: как-никак, Олимпиада впереди, а не
позади, зачем же такие щедрые авансы? Получилось вроде как хвалиться,
идучи на рать. Но это я уже потом осознал, а тогда воспринял публикацию
как край легкого облачка на сияющем горизонте. Не более.
Да и что, спрашивается, мне было тревожиться?
Пусть волнуются те, кого штанга не слушается. А мне она покорна. Скажем,
идет в апреле чемпионат СССР в Таллине. Конечно, все показывают товар
лицом, «рубка» на помосте такая, что только держись! Каждому ведь хочется
попасть на Олимпиаду. А мне вроде и соперничать-то не с кем. Разве что со
штангой. Но и она мне не в тягость, сила прет такая, что сам поражаюсь:
210 килограммов, новый мировой рекорд, толкаю, как метлу! Одному
журналисту даже показалось, что я «готов поломать гриф».
Затем в мае — чемпионат Европы в Констанце. Я
установил два мировых рекорда в рывке и в сумме троеборья. От ближайшего
конкурента оторвался на тридцать килограммов!.. Словом, я не скупился и
выдавал на каждом соревновании сколько мог. Всем это страшно нравилось, а
самому мне, конечно, больше всех. После чемпионата в Констанце написали,
что «Давид Ригерт возвышался над всеми полутяжеловесами, как скала». Я
вполне верил в это. Я давно уже подозревал, что стал несокрушимой скалой.
Олимпиада надвигалась, а я рассуждал так: что, разве в Мюнхене у меня
появятся иные соперники? Или олимпийский помост короче стандартного? Я
тренируюсь, сейчас силен, буду еще сильнее. Поводов для тревоги никаких
нет. Мыслил просто: готовлюсь выступать и бить рекорды. На серьезное
испытание, на драку я, по-видимому, не настраивался.
Если бы кто-нибудь сказал заранее, что наша
сборная штангистов проиграет командные соревнования на Олимпиаде в Мюнхене
— такого человека подняли бы на смех. Это мы-то проиграем? Команда, в
которой что ни атлет, то чемпион мира, рекордсмен: Киржинов, Каныгин,
Павлов, Шарий, Колотов, Ригерт, Тальтс, Алексеев... У нас, если хотите
знать, избыток классных атлетов, ведь даже такие титаны, как, например,
Павел Первушин, не попали в сборную!
Но мы проиграли. Болгарская команда обошла нас по
очкам. Это не расценивалось бы как сенсация в середине семидесятых годов и
позже болгарская тяжелая атлетика стремительно набрала силу, и наш спор
нашел на равных. Но тогда, в 1972 году, такой успех вряд ли мог даже
присниться нашим друзьям. Тут уж мы им сами помогли, что скрывать. Не
нарочно, разумеется, но все же.
Наша сборная получила на мюнхенском помосте
четыре нулевые оценки. То есть четверо спортсменов не взяли начальный вес!
Случай небывалый для такой классной команды, как наша. О причинах провала
(а что подыскивать слова помягче, это самое верное) написано было немало.
Расскажу, как это выглядело на мой взгляд.
Скажу сразу: мы все были прекрасно подготовлены.
Физически. Большинство спортсменов могли успешно атаковать мировые
рекорды. Дело оставалось за тем, чтобы правильно подвести бойцов к
главному сражению.
Не измотать их нервы, которые и так с каждым днем
накручиваются, словно канаты на барабан. Олимпиада есть Олимпиада: вокруг
нее всегда поднимается страшный ажиотаж. И по телевидению и в газетах
только и мелькает это слово: Олимпиада! Лихорадит болельщиков — ну это
ладно. Но лихорадить начинает спортивных руководителей и, наконец,
тренеров. Вот это уже ни к черту не годится. В команде должна быть твердая
рука, которая не даст судну раскачаться на волнах. К. сожалению, такой
руки в сборной страны образца 1972 года не нашлось.
Я уже рассказывал о том, какие прекрасные условия
были созданы для подготовки команды штангистов перед Олимпийскими играми
1976 года в Монреале: на сбо-рах,не было ни лишних спортсменов, ни тем
более тренеров. И сразу не стало причин для нервотрепки: состав намечен —
будьте добры, готовьтесь. Остальное от вас зависит.
Перед Мюнхеном все было как раз наоборот. Ну вот
простой пример. На этой Олимпиаде «забаранкли», как мы говорим, средневесы
Борис Павлов и Валерий Шарий. Первый из них — чемпион мира, второй —
рекордсмен. Сильные, понюхавшие пороху атлеты. Что же могло их выбить из
седла? Ведь победитель, норвежец Лайф Йенсен, показал весьма скромный
результат .507,5 килограмма. А наши мощные парни не смогли взять начальные
веса в жиме, хотя поднимали они обычно такую штангу без натуги.
Причины надо искать гораздо раньше, за пару
месяцев до открытия Олимпиады. Именно тогда рижский тренер Ефим Фрайфельд
уговорил руководителей сборной провести тренировочный сбор главной команды
страны в Риге. Не нужно было долго гадать, зачем это понадо-, билось
Фрайфельду: он всеми силами желал втиснуть в сборную страны своего
ученика, средневеса Геннадия Иванченко. Но ведь все знали, что Гена
травмирован, и серьезно. И вообще его лучшие старты были уже позади.
Вдобавок сборная располагает в среднем весе двумя стопроцентными
претендентами на золотую медаль. Имеются в виду Павлов и Шарий, атлеты в
соку, равных за границей им нет. Зачем же там третий, да еще больной?
Но... Смог-таки убедить Медведева Фрайфельд, что
третий — не лишний. На Кубке Балтики, который был проведен в Риге после
этих сборов, в среднем весе заставили выступать всех трех претендентов.
Причем для Иванченко почему-то был создан «режим наибольшего
благоприятствования». Его освободили от стартов в жиме и в рывке. И лишь в
толчке Геннадий с великим трудом осилил 192,5 килограмма. Даже
неспециалисту было понятно, что он ни к чему решительно не готов. А Шарий
и Павлов выступили в свою силу, они — в форме. Кажется, все ясно. Но нет:
Иванченко все-таки включают в команду, и он едет на последний
тренировочный сбор в Подольске.
Вот с «рижских событий» и пошла катавасия. Встрепенулись «ведомственные»
тренеры: надо не теряться, пока, оказывается, открыты вакансии на поездку
в Мюнхен! Нужно, пока не поздно, проталкивать своих ребят: армейцев,
динамовцев и т. д. Спортсмены как-то затерялись на своей спортбазе под
Подольском: у нас каждый день полно гостей, представительных мужчин с
хорошо поставленными голосами. Они спорят, доказывая друг другу и старшему
тренеру, что именно те спортсмены, которые проходят по их ведомству,—
самые достойные кандидаты в олимпийцы. Причем такие идут баталии, что
аргументы разносятся из окон по всему лесу! Вот это схватки — жарче, чем
на помосте!
А опытный, повидавший немало на своем спортивном веку Алексей Сидорович
никак не может определить оптимальный состав: всех ему, похоже,
жалко, все нужны позарез. Но так не бывает. Надо же понимать, что
ажиотаж этот уже впрямую коснулся нас, «поднималыциков». А наше ли
это дело — распределять места в команде? Нам надо рвать и толкать штангу,
не отвлекаясь на глупые распри. Мы стараемся делать вид, что «не в курсе», что нас это не
касается, но с каждым днем получается все хуже. Парни-то у нас отличные, и
все равно: нет-нет, но уже начинает проявляться прямая неприязнь, особенно
между спортсменами одной весовой категории.
Я исполнял в то время обязанности комсорга сборной. Ясно, распри эти шли у
всех на глазах, хотя руководители сборной вроде бы соблюдали
«конспирацию». Какая конспирация в деревне? Человек я возбудимый,
несправедливость чувствую остро. Меня лично это вроде бы не касалось,
однако душевного спокойствия — как не бывало. Обстановка стала новой, и
эта новизна мне очень не понравилась.
А тут еще один сюрприз: в Мюнхен решено не брать моего тренера,
Плюкфельдера. Отчего, почему? Неужели опыт такого всемирно известного
специалиста окажется лишним там, на Олимпиаде? Нет мест в команде— что ж,
Рудольф Владимирович мог бы поехать в Мюнхен в составе туристской группы,
как это всегда делается. В любом качестве он мне необходим. Кстати, позже
Яан Тальтс скажет на страницах журнала «Юность», что с Ригертом не
случилось бы беды на Олимпиаде, если бы там присутствовал его тренер,
Плюкфельдер. Однако места для него не нашлось. Как, впрочем, и для Павла
Зубрилина, тренера Шария. И Валерий тоже крепко обиделся на такую
несправедливость, как
и я.
Ведь каких только тренеров не было в эти дни рядом с нами! А тех, кто
позарез необходим ребятам, личных тренеров, знающих нас как себя — их
отправили по домам. За ненадобностью. Они — узкие специалисты, а тут такая
пошла стратегия, куда им.
Зато на Олимпиаду поехал тренер, который никого фактически из «сборников»
не тренировал. Однако умел ловить рыбу в мутной воде: он и выплыл-то во
время давнего конфликта между Алексеевым и Плюкфельдером и любым способом
силился держаться на прверхности. Мы все это прекрасно видели и знали, но почему ему так верит Медведев
— это оставалось для всех загадкой.
А пока у нас на базе по два-три раза в день собираются тренерские советы.
Атмосфера такова, что сам собою зреет взрыв. Ребята уже, чувствую, плохо
контролируют себя. Но руководителям сборной некогда обращать внимание на
такие мелочи. Слепому было видно, что уже перегорел Павлов. Он это говорил
впрямую: «Я не смогу выступать на Олимпиаде, я задерган, отпустите домой!»
Но ему отвечали: «Что значит — отпустите? Найдем нужным — сами выгоним!»
Дело дошло до того, что Борис собрался и... уехал со сборов, кажется, в
Минск. Три дня его разыскивали, вернули-таки. А нужно ли было? Он не готов
бороться, таково было мнение всех нас — всех, кроме тренеров.
Полутяжеловес Василий Колотов, конечно, гораздо надежнее, чем Павлов. Я по
себе знал, какой это стойкий атлет. Он и чемпионом мира становился, и
мировые рекорды устанавливал, причем не далее как на Кубке Балтики, в
Риге. Иное дело, что мои рекорды последнее время оказывались весомее. Но
все равно Колотов оставался в прекрасной боевой форме, и вдобавок он очень
серьезно готовился к Олимпиаде. Рассчитывал, что в «полутяже» выставят нас
двоих — как, например, это было на чемпионате мира в Лиме в 1971 году.
Снимок у меня остался: стоим с Василием рядом на пьедестале почета, я на
первой ступеньке, он на второй. Короче говоря, претензии Колотова на
звание олимпийца были вполне обоснованы. Но предпочли задерганного
Павлова.
Как начнется — так оно и пойдет. В Мюнхене легче ничуть не стало.
Стартовали не блестяще: третье место Геннадия Четина, «серебро» Дито
Шанидзе... Но вот наконец прорвался Мухарбий Киржинов: он побеждает в
категории до 67,5 килограмма с тремя мировыми рекордами!
А вот в следующей категории — провал. И для меня,
например, это было серьезным ударом. Я всегда искренне болел за
полусредневеса Владимира Каныгина, который так здорово научился поднимать
штангу в далеком Благовещенске. В элиту тяжелой атлетики Владимир ворвался
стремительно, стал чемпионом мира. У него такая располагающая манера вести
себя на помосте — зрители Каныгина всегда прекрасно принимают. Но вот тут,
на мюнхенском помосте, Владимир оплошал. Хотя я лично считаю, что была
допущена тренерская ошибка. За два дня до соревнований, уже в олимпийской
деревне, решили лишний раз проверить Каныгина на прочность: предложили
рвать вес, близкий к предельному— 135 килограммов.
Владимир вырвал эту штангу как пустую. На Олимпийских играх такая
атмосфера, что спортсмен в любую минуту готов выступать, он в постоянном
возбуждении. Но зачем же стрелять раньше времени, зачем посылать человека
на огромные веса, снижать его боевой потенциал?
На тренировке-то Владимир запросто расправился со штангой. А когда пришла
пора официального старта, трижды подряд не взял 137,5 килограмма! И зачем
ему так много сразу заказали? А сам спортсмен, конечно, не попросит
сбавить, не унизится. И вот, пожалуйста, закономерный «ноль».
Но вот вступают в дело средневесы. Предчувствие у всех неважное. Смотреть
их борьбу меня не пустили, и правильно сделали. Я уже видел, как их
готовили к старту. Все эти дни один тренер только тем и занимался, что
носился по олимпийской деревне, собирая слухи о соперниках. Он выступал в
роли самозваного разведчика — надо же было как-то обозначить свое
присутствие в сборной команде! Сведения, которые он приносил, буквально
сшибали с ног:
— Страшно сильный норвежец Иенсен, страшно! —
возбужденно шептал он Медведеву, и глаза его через очки казались
огромными.— Ребята видели, как он «пожал» 180 килограммов, представляешь? Говорят, что с этого веса начнет
выступать. Что будем делать, Алексей Сидорович?
До соревнований еще сутки. Слухи, как говорится, не проверены. Но вот
собирается тренерский совет. С участием Павлова и Шария. Сначала нашим
средневесам предлагают начинать с такого-то веса. Они соглашаются. Они уже
на все согласны. Но тут же кто-то решает, что этого мало, и этак мы с
грозным норвежцем нипочем не справимся. Давайте-ка «подбросим» ребятам
килограммов по пять. Ничего, поднимут! Ребята и тут не спорят: больше —
значит больше. Но вот кто-то проявляет осторожность и предлагает все-таки
скостить им по 2,5 килограмма — в самый раз де будет! Павлов вскакивает и
хватается за голову.
— Скажите, как я должен выступать? — кричит он. У Шария на лбу вспухает
вена, но он молчит.
Вот так они и соревновались, уже за сутки до вызова на помост. Остается
полчаса до отъезда, а все еще идет обсуждение начальных весов!
В одном из холлов было оборудовано световое табло, на нем весьма
оперативно «печатались» все протоколы олимпийских схваток. Я рассеянно
просматривал результаты соревнований борцов, боксеров... Ну наконец-то,
дошла очередь до тяжелой атлетики! Впиваюсь глазами в протокол жима.
Перечитываю все фамилии раз, другой. Где же Павлов? Павлова нет. А Шарий?
Шария тоже нет! Думаю, может, это ошибка, может, перепутали там
что-либо... Нет, так и не зажглись на табло фамилии наших штангистов.
Вывод только один: оба не справились с начальными весами.
Дело шло к ужину. Механически побрел в столовую. Надо же есть — завтра потребуется много энергии! Но
кусок не лезет в горло. Пожевал чего-то, не чувствуя вкуса, выпил молока. Прихожу в корпус. Средневесы вместе
со мной жили. Они уже там. И наши руководители тоже.
Все сидят, молчат.
— Ну, что же вы? — спрашиваю... Они как будто не слышат. Чертыхнулся я,
досадуя на все на свете, рукой махнул, выскочил вон. В горле будто
комок...
Долго решали мы с тренерами, с какого веса начинать жим. Физически и
технически я был подготовлен не хуже, чем в Риге. Но это же не Кубок
Балтики, это Олимпиада! После трех «баранок» никто не хотел рисковать, и я
тоже. Предложили начинать со 180. Я согласился, раз такое дело. Готовлюсь
к первому подходу. Вокруг меня человек пять советчиков. Лучше бы, конечно,
здесь был один Плюкфельдер. 180 килограммов ждут меня на помосте. Вес
довольно скользкий. Одними руками его не выжмешь, а «вложиться» как
следует трудно — для меня 180 все-таки маловато.
Первая попытка получилась неудачной. Все пятеро помощников тут же налетели
со всех сторон и начали учить меня, как надо поднимать эту штангу.
Бросился в зал, а то бы не дали сосредоточиться. Походил там, успокоился,
продумал, в чем была ошибка. Чувствую, однако, что координация движений
основательно нарушена.
Во втором подходе поднял штангу «как пустую»! В третьем без всякого
напряжения выжал 187,5. Пошло дело! Вижу, спешит ко мне Алексей Сидорович
Медведев— старший тренер, улыбается.
— Поздравляю,— говорит,—со званием олимпийского чемпиона!
Все ведь давно знают, что жим у меня самое больное место, и если уж я в
нем сумел оторваться от ближайшего соперника на 12,5 килограмма, значит,
все будет в порядке. Рывок и толчок — мои коронные упражнения, стало быть,
беспокоиться уже не о чем.
Рано, слишком рано поздравил меня Алексей Сидорович со званием
олимпийского чемпиона...
В рывке лучший из соперников одолел 155
килограммов. У меня же по предварительному плану было намечено начать это упражнение со 160. На разминке поставил 155, вырвал в
полустойку, хотя швырнуло меня в сторону ощутимо. Была мысль
подстраховаться, перезаявить на 152,5 или 155. Но, слышу, Медведев
говорит:
— Ну что, начнем, как намечалось? Со 160?
Раз цифра названа, отступать неудобно. Да и зачем отступать? Не первый раз
с этого веса стартую.
...Эти 160 килограммов — они что, веса не имеют,
что ли? Я тяну штангу вверх и абсолютно не чувствую тяжести! Неужели у
меня сейчас столько силы? Я делаю подсед и, спружинив ногами, тут же
начинаю вставать. И в это время... в это время штанга вырывается из рук и
глухо грохочет сзади на помосте. Я не верю, что «смазал» такую легкую
попытку. Но ассистенты аккуратно выкатывают штангу вновь на середину
помоста, и голос диктора тут же призывает меня подготовиться ко второй
попытке.
«Ничего страшного,— думаю я, уходя за кулисы.— Такое уже бывало. Я имею в
запасе еще два подхода. Вес-то пустячный. Я справлюсь». Возле меня опять
собирается толпа. Все машут руками, ошибки подсказывают, каждый от души
старается, но говорят, по-моему, противоположные вещи. Впрочем, я стараюсь
вообще никого не слушать. Хуже такой ситуации не придумаешь. Атлет должен
отдохнуть, сосредоточиться, за эти секунды его ничему научить уже
невозможно, можно только сбить с толку. Скорее на помост!
И вновь повторилось то же самое. Как в дурном сне, штанга совершенно
потеряла вес, я — координацию, и снаряд снова грохнулся позади.
Но я не верил, что не смогу его поднять. «Ну,— думаю,— перед вторым
подходом просто не дали мне сосредоточиться. Но теперь-то я уже должен
прочувствовать движение! Сейчас все будет в порядке». Тем более что на
этот раз меня оставляют в покое.
В третий раз отправляюсь на помост, и кто-то уже в спицу громко говорит:
— Сильно тянешь! Тяни ее тише!
Никогда не прислушивался к таким подсказкам, но эта почему-то засела в
мозгу. «Дай,— думаю,— начну потише». Осторожно так потянул снаряд, подсел,
мелькнуло в сознании: «Есть!» Но штанга, не получив хорошего разгона,
остановилась впереди, согнула мне руки и... упала на помост.
Смутно помню, что было потом. Говорили, что я подбежал к Сидоровичу,
кричу:
— Я ее все равно вырву!
Он головой качает:
— Нет,— говорит,— Давид, это — все...
А я никак не могу поверить, что это действительно все. Николов, болгарский
штангист, выиграл соревнования. Он показал результат, который был на 37
килограммов меньше моего мирового рекорда в сумме. Но ему вручили медаль
чемпиона, а меня немецкие газеты назвали «самым большим неудачником
Олимпиады»!
Вечером в гостинице подошел ко мне Василий Колотов.
— Эх, Давидка, Давидка! Выступал бы я сегодня, мы
бы с тобой на пьедестале, как всегда, рядышком стояли...
Конечно, дружеское участие всегда дорого. Но я не хотел утешать себя
разными объективными причинами. Да, они играли роль, и немалую. Но я уже
знал более глубокую причину своего поражения.
Почти полтора года не встречал я соперника,
который сумел бы оказать мне серьезное сопротивление. Как правило,
большинство соревнований проходило так: последний участник в полутяжелом
весе заканчивает выступление, затем я прошу добавить к его результату 5, а
то и больше килограммов и делаю первый подход. Во втором подходе бью
мировой рекорд, а до третьего зачастую дело даже не доходило. К этому все
привыкли, и я в том числе. Потерялось чувство опасности, чувство серьезной
борьбы. Отчего мне было не начать этот злополучный рывок хотя бы со 150
килограммов, а потом, если так уж хочется, заказывать хоть 170? Не рекорд ведь важен — важна
победа. Старая как мир олимпийская заповедь. Но в Мюнхене я ее позабыл.
Расплата за самоуспокоенность была страшной. Олимпийские неудачники в
Мюнхене, как правило, не задерживались. Но мне руководство команды
разрешило остаться до конца Игр, показывая этим, что не видят за мною
особой вины. Мол, на парня предыдущие неудачи штангистов повлияли. Что ж,
бывает... Но что я мог увидеть там, на Олимпиаде, когда весь мир казался
мне в эти часы совершенно серым? Я хотел только одного — быть дома. На
следующее утро мы с Василием Колотовым поехали в аэропорт. Билетов на
московский самолет у нас не было. Но кое-как упросили летчиков — взяли нас
в виде исключения. В Шереметьеве в зале аэропорта я немного задержался —
стал на весы. Они показали 81 килограмм 500 граммов. Вместе с одеждой. А
вчера на соревнованиях сколько было? 88 килограммов 650 граммов. Это за
одну-то ночь.
