Пятикратный чемпион Европы и мира, двухкратный
олимпийский чемпион
Первенство Черноморского флота по тяжелой
атлетике 1946 года проходило без особой помпы, и помост был установлен
прямо на пирсе водной станции. Один за одним на него поднимались крепкие
загорелые парни и толкали, рвали и жали штангу. На том чемпионате было
много сильных штангистов, однако абсолютным чемпионом флота стал матрос,
весивший всего семьдесят пять килограммов. И каково же было изумление
специалистов, когда они узнали, что этот самый Воробьев, как была фамилия
новоиспеченного чемпиона, занимался штангой всего... три месяца!
Аркадий Никитич Воробьев родился 1924 году в
крестьянской семье в маленьком городке Тетюши, расположенном на правом
берегу Волги недалеко от Казани. Родители Аркадия уже достаточно
помыкались по России, жили, как и большинство крестьянских семей, бедно, и
поднимать тяжести Аркадий начал с юных лет, помогая матери таскать воду в
огромный бак для бани. Бак этот вмещал ведер шестьсот, и можно себе
представить каким измотанным выглядел мальчик после подобных тренировок.
Ну а все свободное от работ по дому время Аркаша проводил на Волге,
купался, загорал, играл и, конечно, рыбачил.
О спорте никто тогда даже не заикался, и
единственным развлечением были драки стенка на стенку, в которых всегда
отличался отец Аркадия, очень сильный и смелый мужчина. Крепким рос и
Аркадий. Да смелости ему тоже было не занимать! Иначе не переплыл бы в
тринадцать лет Волгу, на что отваживались не многие! Подобная дерзость
чуть было не стоила ему жизни, и все же, когда усталость железным обручем
стиснула грудь и потянула вниз, Аркадий не запаниковал и, подавив в себе
страх, доплыл до противоположного берега. Другой радостью был футбол. Хотя
мячи оставляли желать много лучшего. Сначала были тряпичные, а потом
появились и надувные.
В десять лет Аркадий прочитал книгу о Суворове
и... начал пугать мать. Спал он теперь на брошенной прямо на пол жесткой
подстилке, а по утрам выскакивал на мороз и окатывал себя ледяной водой.
Даже в самые сильные вьюги Аркадий становился на лыжи и, к великому ужасу
матери, уходил на несколько часов в поле. Лет в пятнадцать он притащил
домой пудовую гирю и гантели и стал качать и без того крепкие мышцы. И
хотя в те годы по всей стране уже гремели имена известных советских
штангистов Шатова, Новака и Куценко, на Аркадия они не произвели никакого
впечатления. Да и какое там могло быть впечатление, если во всех Тетюшах
не было ни одной штанги! К тому же Аркадий уже решил стать военным и не
помышлял ни о какой спортивной карьере. А все эти гантели и гири служили
ему только подспорьем в его нелегкой будущей профессии, полной тягот и
лишений.
Когда началась война, Аркадий сразу же стал
проситься на фронт и был на седьмом небе радости, получив повестку в
военкомат. Но радовался он рано: вместо фронта его отправили в
находившуюся в Геленджике водолазную школу. Но на фронт он все же попал и
в составе бригады морской пехоты принял участие в нескольких боевых
операциях. Войну Аркадий закончил в Болгарии и с 1946 года стал работать
водолазом в Одесском порту. Вместе с своими коллегами он расчищал
заваленное снарядами и бомбами дно и неоднократно рисковал жизнью.
В Одессе Аркадий впервые увидел штангу. Да и то
не настоящую, а сделанную из оси вагонетки с подвешенными на нее колесами.
Он стал качаться и в конце концов накачался так, что занимавшийся тяжелой
атлетикой приятель отвел его в клуб "Водник". Еще через месяц у Аркадия
появился его первый тренер мастер спорта Александр Давыдович Волошин. Они
быстро нашли общий язык, и Аркадий отправился на то столь памятное для
него первенство Черноморского флота, а еще через полгода выполнил
мастерский норматив.
В 1949 году Воробьев демобилизовался и уехал в
Свердловск, где поступил в медицинский институт. Но штангу, конечно, не
забыл. Более того, с каждой тренировкой, а тренировался он по-прежнему
много и упорно, спорт все больше входил в его жизнь. Результаты росли,
вместе с ними росла и его вера в себя, и появилось желание померяться
силами с самыми лучшими.
В 1950году его мечта сбылась: он стал чемпионом
СССР и в составе сборной страны отправился на свой первый чемпионат мира в
Париж. Как вспоминал потом сам Воробьев, в столицу Франции советская
команда приехала далеко не в самом лучшем настроении. По разным причинам в
команде отсутствовали Иван Удодов и Григорий Новак. И особенно удручало
отсутствие первого и пока еще единственного советского чемпиона мира. В
довершение ко всему Аркадий сразу же попал под такого уже прославленного
штангиста, каким в то время был американец польского происхождения Стэнли
Станчик. И его громкие титулы чемпиона мира, Олимпийских игр и "Мистера
Америки" поневоле заставляли задуматься...
Воробьев не дрогнул и принял предложенную
чемпионом тактическую игру, пропуская веса и демонстрируя огромную
уверенность в своих силах. В острейшей борьбе Аркадий сумел победить
своего знаменитого соперника в рывке, где повторил установленный им в
Харькове мировой рекорд в сто тридцать два с половиной килограмма и
завоевал золотую медаль. Более того, самый неименитый из всей советской
команды, он набрал с американцем одинаковую сумму, но абсолютным чемпионом
мира стал все же Станчик, весивший на шестьсот граммов меньше. И надо
отдать ему должное: он поставил Воробьева рядом с собой на первую ступень
пьедестала почета, как бы признавая тем самым его силу и мастерство.
Конечно, Аркадию было обидно упустить звание
абсолютного чемпиона из-за каких-то нескольких сот лишних граммов, но в то
же время он приобрел бесценный опыт. И хотя на следующий чемпионат мира
советские штангисты из-за очередной глупости чиновников от спорта не
поехали, Аркадий продолжал готовиться к решающей для него встрече со
Станчиком на Олимпийских играх в Хельсинки. И на этот раз борьбу за
"золото" он начал задолго до выхода на помост. На всю оставшуюся жизнь он
запомнил те злосчастные шестьсот граммов, которые лишили его звания
чемпиона мира, и теперь весил меньше своего основного противника, чем
сразу же вызывал у того серьезную озабоченность. И тем не менее когда они
вышли на помост, их парижский поединок показался Аркадию легкой разминкой
по сравнению с тем, что его ему пришлось пережить в Хельсинки!
На олимпийском помосте шла самая настоящая битва
не на жизнь, а на смерть! И когда после пропуска очередного веса он пошел
на мировой рекорд, многие смотрели на него с сожалением. Вес он взял, а
затем случилось нечто непредвиденное. Словно завороженные его выступлением
судьи смотрели на Воробьева и не думали подавать команду бросить штангу.
Огромный вес начинал ломать державшегося из последних сил Аркадия, еще
несколько секунд и он бросил бы штангу. А когда он все-таки положил ее,
выяснилось, что двое судей его попытку не засчитали! Протест руководителей
советской команды ничего не дал, и Воробьеву не оставалось ничего другого
как снова выходить к уже покоренному им рекордному весу.
Неожиданно судьи приняли новое решение и отняли у
него его последнюю попытку. Разъяренный Воробьев ушел в раздевалку.
Конечно, он мог бы радоваться тому, что золото досталось Ломакину, но эта
была уже не та радость! Олимпийские игры есть Олимпийские игры, и победа
на них не шла ни в какое сравнение с другими чемпионатами даже самого
высокого ранга! Да и почему он должен был проигрывать, если установил
мировой рекорд! Совершенно опустошенный, он сидел в раздевалке и
бессмысленно смотрел перед собой. "Ну вот и все, - сверлила голову горькая
мысль, - теперь снова придется ждать целых четыре года.
Но сюрпризы, похоже, на этом не кончились.
Неожиданно в раздевалку вбежал тренер Николай Иванович Лучков и во все
горло крикнул: "Аркадий, давай на помост! Разрешили!" Конечно, он пошел,
но слишком уж сильной оказалась полученная им психологическая травма,
настроя на борьбу уже не было, и с огромным трудом взвалив несколько минут
назад покоренные им килограммы на грудь, Аркадий вместе со штангой рухнул
на помост.
Вконец расстроенный, он шел в раздевалку только
с одной мыслью: никого не видеть и ни с кем не говорить! И каково же было
его изумление, когда его обнял председатель Комитета по физкультуре и
спорту Николай Романов. "Спасибо, Аркадий, - растроганно произнес он, - ты
сделал все, что мог!" Воробьев грустно улыбнулся. Если бы это было так, то
не Ломакин, а он бы сейчас стоял на верхней ступеньке пьедестала почета и
принимал поздравления!
Но вечно скорбить было не в характере бывшего
водолаза, и ему оставалось только одно: стиснув зубы, тренироваться и в
конце концов доказать свое превосходство! Он стал еще более беспощадным к
себе, и его девизом стало очень короткое, но такое емкое слово "надо"! И
точно также как он качал мышцы, он тренировал теперь и волю, поскольку
только она могла спасти в те критические минуты, когда уже не оставалось
ни сил, ни даже желания выходить на помост.
Конечно, он уставал и порою ему хотелось все
забросить и отдохнуть так, как отдыхали все люди! Но пока он не мог себе
позволить такой роскоши и продолжал свою жесточайшую борьбу с самим собой
и упорно шел к намеченной цели.
"Вся его жизнь, - напишет позже тренер Воробьева
Яков Григорьевич Куценко, - прошла передо мной в беспрерывном усилии.
Добровольное заточение в тяжелоатлетических залах в течение многих лет.
Всегда сосредоточенный, порой грубый. Может быть, грубость - это
постоянная борьба с собой, самопринуждение, преграда для общений, которых
он почти всегда избегал. Он выглядел хмурым и одиноким. Уязвленные
тренеры, завистливые друзья и настоящие товарищи страдали от его грубой
справедливости. У него была цель, тяжелая, как металл, который он
поднимал, и он был постоянно напряжен как струна. У него часто не
получалось то, что запланировано. Но если он чувствовал, что может что-то
сделать, он делал это безотлагательно. Затем передышка - и вновь
напряжение, труд, труд, труд. Чем больше его давили и преследовали
неудачи, тем больше в нем пробуждалась жадность к победам".
И ему вторил сам Воробьев. "Теперь, - писал он в
своей книге "Сильные мира сего", - когда я сам имею опыт наставника
сборной страны, я могу точно представить и понять (увы, задним числом),
как было трудно со мной работать. Да, на компанию ангелов сборная походит
меньше всего. Прозвища, даваемые штангистам - "железный", "несокрушимый",
"стальной", - порой заставляют думать, что как люди атлеты - само
воплощение спокойствия, невосприимчивости к волнениям, каменной
уверенности в себе. Но на самом деле это заблуждение чистой воды. Борьба
за результат не проходит даром. Ученый Л. Поллини, наблюдавший в 1964 году
за 418 итальянскими олимпийцами, обнаружил, что элементы психопатологии
среди этой группы чаще, чем среди населения вообще..."
Причину этого сам Воробьев видел в постоянном
желании быть только на самом верху, что неизбежно меняло человека и его
отношения с другими людьми! И эта постоянная готовность, по словам
Воробьева, оспаривать свое превосходство, не уступать даже в пустяках
пропитывала каждый день его жизни, подобно тому как кровь пропитывает
человеческий организм.
"Безусловно, - писал он, - спорт великое благо,
великолепное средство воспитания человека. Но верно и другое: каждое
начинание - это палка о двух концах. Развивая и совершенствуя человека,
спорт вместе с тем создает почву для проявления эгоистических
наклонностей. Да, тренировки штангиста тяжелы и утомительны прежде всего
своим утомляющим однообразием, и штангисту приходиться сражаться не только
с металлом, а в первую очередь с самим собой".
Воробьев умел наступить на горло собственной
песне, и тем не менее тренерам пришлось с ним помучиться. Особенно много
разногласий возникало из-за его казавшейся ему совершенной техники. Он
воспринимал в штыки многие замечания и старался делать по-своему. Пройдут
года, и когда уже хлебнувшему из горькой тренерской чаши Воробьеву будут
говорить о его прекрасной технике, он будет только грустно улыбаться. Уж
кому-кому, а ему то теперь было прекрасно известно насколько грубой и
несовершенной она была в годы его самых больших триумфов!
Но тогда... все шло прекрасно, с 1953 по 1959 год
он не проиграл ни одного соревнования, но уже пятьдесят девятый год стал
для него годом самых настоящих испытаний. На Спартакиаде народов СССР он
порвал приводящую мышцы бедра, и специалисты сразу же поставили не нем
крест. Воробьеву шел уже тридцать пятый год, и тренеры сборной сразу же
сбросили его, побеждавшего практически везде, где только было можно
побеждать и не собиравшегося оставлять помост, со счетов! И только тогда,
всеми покинутый, он впервые по-настоящему понял, насколько же жестокая
штука спортивная (да и не только спортивная) жизнь.
Впрочем, кто знает, может быть, в том, что он
остался в те самые тяжелые для него дни один, была и его вина. Резкий и
неуступчивый, он сам отталкивал от себя людей, и никому не хотелось иметь
с ним дела. И все-таки нашелся один человек, который не отвернулся от
брошенного всеми на произвол судьбы чемпиона. К великому удивлению самого
Воробьева, им оказался Юрий Власов, отношения с которым даже при всем
желании нельзя было назвать добрыми. Но именно он пришел к нему в больницу
и утешать, чего так боялся Аркадий, не стал.
"Тебя списали со счетов, - сказал он,- но это
ничего не значит! Ты должен выкарабкаться и дать бой!" И Воробьев этот бой
дал. Едва выйдя из больницы, он начал тренироваться... в море! В воде не
так болела травмированная нога. Ну а чего ему стоило возвращение в большой
спорт, знал только он! Право выступать в Риме в его весе оспаривали такие
прекрасные спортсмены, как Ломакин и Степанов, в довершение ко всему он
был ветераном и то, что прощалось новичкам, ему уже не прощалось! К тому
же каждый тренер делал все возможное, чтобы протащить "своего" штангиста,
и предшествующие Играм сборы сразу же превратились для всех троих
претендентов на поездку в Рим в сущий ад.
Они уже не тренировались, а соревновались и,
вместо того, чтобы готовиться к Играм, каждый день они должны были
доказывать свое право на поездку в столицу Италии. Их тренировки
превратились в самый настоящий театр абсурда, и царившее на сборах
напряжение ломало не только всю программу подготовки, но и самих
спортсменов. Но Воробьев прошел и эти муки и полетел-таки в Рим вместе с
Ломакиным. Чувствовал он себя настолько усталым, что даже не представлял
как будет бороться на самой Олимпиаде. В довершение ко всему сильно болела
спина и он лечил ее токами Бернала.
Когда начались соревнования он стал нервничать
еще больше, и все его старания хотя бы на время забыться ни к чему не
привели. Не помогали ни книги, ни шахматы, ни походы по древним
развалинам, и его мысли, словно стрелка компаса, все время вертелись около
помоста. Но стоило ему только явиться на взвешивание, как он сразу же
почувствовал какое-то каменное спокойствие решившего умереть, но не
проиграть человека.
Но как только он вышел на помост, от его
спокойствия не осталось и следа, и его сразу же охватило огромное
возбуждение. Добавляло напряжения и то, что из зала на него смотрела
приехавшая в Италию туристкой жена. Огромным усилием воли он взял себя в
руки и... тут же опередил установившего мировой рекорд в жиме Ломакина,
нанеся ему тем самым сильнейший психологический удар. Могучий парень не
ожидал такой прыти от ветерана, и Воробьев стал лидером. Затем был толчок,
и вот как сам Воробьев описывал происходившее в тот вечер в зале: "Я
отрешился от всего. Есть штанга. Есть я. Больше в мире ничего. Но вот
штанга летит вверх и, проклятье, чуть в бок. Я скручен, сломан, тяжкая
штанга заставляет меня гулять по помосту, выталкивает за его границы...
Вся наша команда кричит на крик:"Держать! Держать!" То же самое кричу (про
себя, конечно) и я. На самом краю упираюсь в помост. Дальше отступать
некуда. Стою. Держу. Это победа. Что-то подкатывается к горлу. Улыбаюсь, а
у самого слезы стоят в глазах. Соленый пот катится по щекам и капает на
мокрый герб у меня на груди. "Опустить!" - командует судья. Жалко
опускать. Не штангу держу я в руках. Не поднятый вес. Это же мое тяжелое
спортивное счастье. Как дорого оно мне досталось! Я толкаю штангу вперед,
снова поднимаю руки над головой, приветствуя аплодирующий зал. "Ну, кто еще
хочет на Петроград!" Не знаю, почему у меня вырвалась эта фраза, сказанная
хриплым, севшим, счастливым голосом, и что она означала? Как счастлив я
был! Готов был обнять весь мир! Порой мне даже казалось, что я заболел
какой-то странной болезнью. Таким необычайным и безграничным было мое
счастье. Я мог бы разделить его на десятерых, на тысячу человек и не
почувствовал бы себя хуже. Это чувство походило на вечность. Его нельзя
было измерить и охватить. Да, за него стоило платить цену, которую я
заплатил. Я не жалею ни о чем..."
Комментарии, как говорится в таких случаях,
излишни. И все же по поводу Петрограда! Кто знает, не подразумевал ли
Воробьев в ту минуту под окруженным, но так и не сдавшимся городом самого
себя, не так давно брошенного и забытого всеми и тем не менее не
сдавшегося и победившего! Да, по собственному признанию он заплатил за эту
победу страшную цену, отказывая себе во всех мирских удовольствиях, теряя
друзей и приобретая врагов, но, победив, не жалел ни о чем. Ведь благодаря
своей оказавшейся куда крепче его могучих мышц воле, он снова стал
хозяином своей собственной судьбы. И чтобы там не говорили, это стоило
дорогого...
Прекратив выступать, Воробьев не ушел из большого
спорта и стал тренером. И надо отдать Аркадию Никитичу должное, он был
одним из первых, кто попытался пересмотреть тренерское дело и внедрить в
работу тренеров новейшие научные достижения. Поскольку был твердо уверен
в том, что к будущим победам спортсменов должна приводить не только сила
мышц, но и сила мысли и могущество науки.
Он стал доктором медицинских наук, что еще
укрепило в нем его передовые идеи. Конечно, ему пришлось нелегко, и тем не
менее он ни разу не изменил своему кредо и продолжал наживать себе все
больше врагов на самых различных уровнях, доказывая необходимость
пересмотреть всю систему подготовки спортсменов высших достижений. Одним из
первых он заговорил о негативных сторонах профессионального спорта и его
огромной роли в не всегда в лучшую сторону изменении личности спортсмена.
И чтобы там не говорили, но именно Аркадий
Никитич стал первым в нашей стране тренером-ученым, твердо уверившим в то,
что в то самой железной игре, которой он посвятил всю свою жизнь,
побеждают не только мышцы, но и все то, без чего не может быть настоящего
человека...
В
содержание
